У меня есть навязчивая фантазия несексуального, а скорее эстетического монтипайтоновсокого характера. Иногда я представляю, как Иосиф Кобзон поет песни Джима Моррисона. 

И не спрашивайте - почему Иосиф Кобзон. Можете спросить почему Джима Моррисона, и я вам отвечу, что с Джимми меня связывают долгие и противоречивые отношения. 

Я не всегда соглашалась с его личными демонами (я вообще люблю мужчин без демонов), я не всегда одобряла его музыку (в которой всегда было больше Джимми, чем музыки), но были у меня периоды в жизни, когда меня понимал только он. Это конец, - говорил мне Джимми. Это конец, мой единственный друг- говорил мне Джимми,-  это конец. 

Я почти верила Джимми, и готова была умереть весь девяноста седьмой (с короткими передышками) и пять месяцев девяноста восьмого года. Не нужно забывать, что моя любовь к Джимми прекрасно переросла в встречу с Ви, в которого я влюбилась с первого взгляда потому что он безумно был (только в тот момент, конечно) похож на самого Джимми. 

Я все еще люблю Джимми за сырую мужскую энергию и за то, какой он прекрасный страдалец. Но иногда, когда я слышу Light My Fire, во мне просыпается монти-пайтоновское желание заставить одного из самых закостенелых певцов советской и постсоветской (именно что) эстрады, повести рукой направо и спеть: Камон, бейби, лайт май файе.  Кто-нибудь, кто может себе представить эту песню, ну вот подумайте: Иосиф Кобзон поет:

You know I'm gonna be untrue
you know I'm gonna be a liar 
If I was to say to you
C'mon baby, light my fire... 

Мне кажется, это было бы очень смешно. 

И поэтому никогда не случится. 

А вот это была первая песня Джимми, которую мы услышали. Фильм этот мы долго называли Дженерасьён пердю, что в переводе с французского значило ничего смешного, а потерянное поколение.